Иногда окружающие, будь то друзья, коих немного, не больше одного, чтобы не предали, или же компания, в которой отдыхаешь, зайдя в пивнушку, по ходу болтовни, что случается в таких ситуациях - когда отдыхаешь, - знаете, ну, как говорится, между тем, как ногами стоишь в утре свежем, а руки - дело к вечеру ведут, - иногда усматривают во мне скептика. И просят расслабиться поскорее. Я стараюсь выполнять просьбу, а потом отвечаю так, полушутя: "Не скептик".

 

Сложно тут о чем-то сожалеть.

 

Дом мой - в углу города моего. Город - один из многих, не мал и не велик. Живу я один. Впрочем, о настоящей моей судьбе и истине, что в вещах, скажу немного позже. Мне нравится носить рубашки, но брюки я терпеть не могу. После утра у меня вечер, а за средой - уже суббота. Вот и сегодня дождался: встал в своей спальне, а очутился в трамвае.

Среди всех в нем один я стоял у поручней и за стеклами высматривал обочины. Деталей их не было видно, свет казался испорченным и дьявольски пушистым; там и тут размазаны были отпечатки разных ладоней, сохли капли и грязь.

 

Входя в трамвай понимаешь, что это - большая лодка без капитана, плывет она от силы ветра. Я же, когда вошел, не сразу сообразил, что этот трамвай - идет по кругу. По кругу своей жизни, составляющей около конечных лет самое многое мыслимое число, в математике обозначаемое либо максимумом, либо абсолютом, зато последний год - круг - ни составляет ничего, потому что, где в трамвай сел ты, там, объехав полный год, и слезешь.

 

Моя остановка - станция с Рукой, сжатой в кулак, и мы, живущие круг нее, носим знак принадлежности к нашей станции; он прописан в паспорте, отмечается во всяком важном документе, а на плече - обозначен на особой повязке. Так что, различив в толпе такую метку, возможно, вы узнаете меня. Для транслируемости во всех языках, он обозначен древним знаком евреев, впрочем, так и переводится одиннадцатая буква в алфавите.

 

Дорога нема, молчание родило во мне сон, где вместо рельсов и машин бродили по камню живые существа, смотреть на которых сбегались с округи дети. Но, проснувшись, делалось понятным, что мы едем все в прежнем красно-желтом рыдване, сидящие не знают никого из соседей, а я трясусь позади кресел. И хотя, на самом деле, всем очевидно, как в красно-желтом трамвае сосуществует трамвай иной, зеленый, с такими же пассажирами, но "зеленотрамвайными", одному мне захотелось их увидеть. Знаю, моя фантазия не рождена для этого, но как было бы интересно поговорить с собой "зеленотрамвайным". Десять лет назад из тогдашнего студента городского вуза, отлично разбирающегося в математике, а в окружающем - на грустный кол с минусом, - пожать руку чему-то запредельному могло мне представиться лишь как смутное далекое. Как говорят, левое полушарие опирается на интуицию правого, вот почему последнее днем слышится голосом искусственным, стращающим. Десять с той поры, да сотня до конца - остаток, стало быть, девяносто. Моя остановка. Так отнимает у нас разум по десятку с каждого - цена за новое.

 

К станции Окон вылезают, соответственно только определенные жители, и чтобы не арестовали того, кто высадился именно на ней, у кондуктора покупаешь нужный билетик. В центре у него - пятый знак. Я достал его из портмоне, убедившись, как если бы сомневался, то ли там обозначено, есть ли нузный знак.

 

То.

 

Житель города знает, куда идти, по стрелкам, а еще потому, что зряч, вот точно так и житель, жаждущий постичь конец своего существования, отдав в нем свой долг, пусть он и исчерпывается десятком, полагается в знании своем на время. И у единствченно познавшего - время бесконечно, несмотря на половинность его пространства.

 

Что первым представляешь о станции Окон, так то, конечно, что всюду тебя встретит их свет - отражения, черный блеск, формы, летящие вверх, а другие - в разные стороны. Словом, осколки. Я именно о них в начале думал. Однако первые мои фантазии сошли теперь на нет, доказывая строгую прямолинейность моих ассоциаций. Я подумал: ну уж нет, не так связаны имена и их носители. К примеру, о Кеичи, в имени которого заподозришь сразу Восток, кроме таких очевидных совпадений, не говорит ни единая черта самого моего знакомого. Приятно озарившись этими рассуждениями, я перестал воображать, как может выглядеть конечная моя станция, решив, что вскоре смогу в реальности с ней познакомиться.

 

На выходе меня не встречали. Я выполз, предъявил билетик, отметился и пошел за своим. Оказалось, здесь позволены некоторые вещи, не приемлемые в других метсах. Так, если тебе угодно, снеми обувь, выпей, чего тебе вздумается (надо внимательно следить, чтобы муха не влетела в рот), и необутым разгуливай, пожалуйста, по улицам - как и думал, мало с какими местами моих фантазий совпал реально существующий здешний мир. Но, в общем, отличия несущественны. Если встречный выбрасывал для объятий свои руки - я отвечал своей взаимностью, если начальник охраны просил билетик - спешу предъявить. По улице, на ровне со взрослыми, прохаживались дети. Руками они везде что-нибудь да несли: или мяч, или мороженое, или книгу. По их походке угадывался возраст, а лицо почти во всяком случае не меняло выражение озабоченности, от которого в человеке разгорается несносное ощущение: подбежать бы к такому вот лицу и непременно допытаться, чего же такого произошло, как стало оно таким вот.

 

Дети направлялись в школу.

 

Меж двух обычных домов, краснокирпичное, выделялось двухэтажное здание. На крыше, несовсем параллельной земле, виднелись множество невероятных башенек и два кованых потемневших флюгера-фигуры. У школы была своя спортивная площадка, столовая, вынесенная в пристроенное здание, больничный блок и гаражи директора и учителей, а отдельно - под машины старшеклассников. Пришедшие, вот как теперь, когда я наблюдаю за стечением учеников, переговаривались за своими делами, устраиваясь на газоне за школьными воротами в тени деревьев, обменивались платьями, новостями, личными тетрадями, если кто не успел выполнить задания на сегодня. Так будет продолжаться до назначенного времени, когда основная их часть направится к главным дверям.

 

Я решил узнать, как называется здешнее учебное заведение, но, подойдя к воротам, после некоторого времени поиска таблички, дабы не вызвать подозрения у вездесущей охраны и не смущаться самому - ведь я не отыскал названия, - отошел на тротуар, почти сплошь заполненный детьми. У одного из них я спросил номер их школы. Но передо мной, оказывается, вовсе, - лицей, названный по написанию одного из имен Господних. Я тут же несколько сконфузился, ибо человек неверующий, да и с религией знакомый в доступных ее толкованиях, вряд ли угадает в слове - его глубокий смысл, но любопытство во мне брало верх, и еще раз я обратился к тому же ученику: "Почему же нет у ворот таблички?" - говорю. Конфуз случился теперь с нами обоими, но из вежливости он пояснил, что написание имени одно и то же, и все школы (в районе с лицеем) по документам значатся одинаково, но священный тетраграмматон в мирской жизни не используется, а школам был дан равнозначный цифровой код, но название, произносимое в каждой из них, как известно, несколько отлично по звучанию, в зависимости от использованного в текстах наречия, вот из-за чего табличка не нужна, а ученики узнают друг друга по голосу. Я поблагодарил мальчугана за объяснения, извинился, что задержал и отвлек его от подготовки к уроку, но дольше стоять на месте не стал, а тихо зашагал босыми ногами на другую сторону, собираясь развлечься в игровом центре.

 

Вскоре меня ждала работа.