Вечером же я вновь зашел в тот же центр отдохнуть и поиграть в бильярд перед тем, как ехать обратно.

 

Работа по выходным, словно продолжение учебы: когда взрослые сидели дома, мы вынужденны были каждый шестой день учиться в проклинаемых стенах, в предвкушении единственного счастливого денька - воскресенья. Я рос в неполной семье, но, даже в сложные дни, меня не выгоняли за заработком, хотя не замечать нашего положения даже в привычном обеде и улыбках старших, в том, как они двигаются, охваченные неизвестностью, было невозможно. И все-таки, как и всегда, я ждал воскресенья, когда мог идти гулять или ловить тритонов, забросив занятия до понедельника.

 

По такому же расписанию мы занимались в нашем университете, к тому же, учеба здесь давалась мне значительно проще, в сравнении со школьной многопредметностью. Цифры подставлялись в формулы, формулы разворачивались и компоновались, выводились и объединялись, доходя до строгих решений - все это голова, казалось, обрабатывала вперед меня на два шага, а тупики случались крайне нечасто. В основном, по причине последовательности и отсечения видимых неверных решений. Профессора не восхищались моими успехами, но вскоре я узнал очевидное: я занимаю место носителя способности, но в ней нет моей заслуги. Нет меня.

 

"Тебя нет!" Так мне сказал один из моих знакомых, за что получил от меня сильную взбучку и даже - как я выснил позже - у него произошел перелом копчика, когда он неславно упал на пол во время драки. Мне не хотелось показывать, что я сожалею - ведь он сам начал с обвинений и уж точно заслуживал подобного, - но потом все настояли, а один профессор просто напросто заключил со мной не двусмысленную сделку, по которой я оказался в палате того бедняги с извинениями. Он выздоровил, выписался, ко мне больше не подходитл, даже избегал. Но он не был трусом. Наверно, как и я, он не сожалел о высказанном мнении.

 

И правда его - никогда я не предпринял усилий, чтобы понять, откуда во мне талант к точности. Я оперировал длинными формулами, законами, предполагал и доказывал, в то время как большинство моих сверстников едва тянули школьную тригонометрию и ту же логику. Если у меня было время, то прямо по дороге домой я решал кому-нибудь все задачки к заврашнему дню. Никто не говорил, что так - плохо, что те, кому я писал решения, так и не попробуют разобраться сами. Да кто же откажется пойти за тритонами, и вместо этого просидеть за математикой весь вечер. Мне льстило внимание унижающихся и вскоре я понял, как завидуют они мне, такому же, ничем внешне не приметному человеку, как, сами того не зная, объединены они в секту, недоступную моему посвящению, ведь она создана их сердцами, чуждыми формулам. (Скорее, то было их правое полушарие).

 

Но вечерами я все еще решал примеры.

 

Как-то раз в разных тетрадях, с перерывом на прогулку до речушки, что за домом изгибалась в обратную сторону, я показал один и тот же пример в разных промежуточных значениях. Один из друзей обиделся, думая, что я схалтурил, однако в классе, когда шла проверка, показал мое решение, оказавшееся, естественно, верным, его похвалил наш учитель и вызвал к доске показать все задание. Исключая отличников и тех, с кем я не водился, в классе знали, что это - мой пример, но смотреть на меня не смели.

 

Если у меня узнавали, как и что к чему, мне приходилось отвечать, что я много зубрю и полагаюсь на память. Неправда. Как бы мы тогда играли вместе, будь все так, как я говорил. Они это понимали и подшучивали над моими враками. В моих щеках разгорался жар.

 

Зато в повседневности я терялся. Какая память, когда нельзя припомнить, о чем ты говорил неделю назад. Я оставался точно таким же, как и мои сверстники, но кроме их забот и желаний, помимо я мог строить цепочки тугих букв и отношений. В десятом, с началом изучения органической химии, неспособности мои проявились явно, задав лишних хлопот мне. Преподаватель вызвал родителей в школу, меня обругали, наказали следить за моей дисциплиной и пригрозили грозили исключить при неблагоприятном развитии ситуации. Никто дома не понимал, откуда взялось во мне это. Что случилось? Как мог я так огорчить учителя ведь до девятого в химии я не отставал. Но не разложешь по составу для другого, внутри чего тебе приходится находиться. Расскажи тут, что ты представляешь то, как возможно невообразимое для посторонних. Все гордыни - то между нами, учениками, во дворе. Но выпендриваться перед преподавателем никто не решится. Уж я-то, точно. В случившемся оказалось виноватым непонимание.

 

На котрольной по изомерии мне никак не шло в ум, что значит изобразить двух пространственных изомеров. "Это же стереоизомеры, и мы это проходили", - настойчиво убеждал преподаватель, когда я решился попросить его помощи. «Подумай». Но я тут же неожиданно встаю и заявляю, что есть их совмещение, что можно даже показать такое движение. Он обозвал меня пустословом, остановил контрольную, а, чтобы мне стало понятным, каков вредитель я есть, что теперь у учеников, - моих друзей! - отнимется время на наши споры, подозвал к себе и велел писать на доске.

 

Класс ждал. Я, опомнившись, попросил разрешения не делать того, что велено, а занять свое место за партой, но преподаватель настоял, сверкая очками. В его фигуре доминировали руки, скрюченные куличом передо мной – он весь сделался ожиданием «чуда». За партами оживились, не знаю, от передышки ли, а может, секта правого полушария, наконец-то, углядела в происходящем возможность приблизить к земле человека, стоящего в непредвиденном волнении у доски. Но учитель грозился вывести меня к директору, а значит, мне пришлось написать, как привычно мне, в формулах: торопливо, пропуская, как думается, болеее-менне промежуточное, я накалякал несколько уравнений.

 

Когда преподаватель, уже не смотря на писанину, оставленную на доске, поинтересовался, срывая голос, что это означает, то услышал в ответ тарабарщину о массивах данных и преобразовании. Слушать остальное он не стал но отвел меня в кабинет директора, и там стал жаловаться на то, что, по моей вине, сорвана важная контрольная работа, а если ребята не поймут суть стереоизомерии, как им отвечать на экзаменационной проверке. Директор вывел химика за дверь, где они побеседовали, и, войдя обратно в кабинет, озадачил меня, спросив, что, собственно, произошло. Я повторил наш разговор в классе с учителем и то, как попросил я помощи, и как смутился, записывая формулы на доске. Договорив это, я изобразил в точности свое доказательство на листе бумаги предложенным директором пером. Человек подле меня потер глаза, а как я принялся объяснять, что за буквы имел ввиду, замахал руками, зарыл их в висках, а затем я был послан за книгой в библиотеку. По моему возвращению уже успокоившийся директор, по образованию физик, приказал мне продолжить занятия, а на произошедшее несчастье не обращать ни малейшего внимания. «Учитель, должно быть, накажет тебя, - говорил он , листая книгу, - но ничего серьезного без моего ведома тебе в школе никто не сделает». И проводил меня жестом вновь размахивающих рук. Я испугался, что этот человек теперь заимел на меня вид, и при малейшей моей ошибке, исключение неминуемо.

 

С химией проблем после той контрольной у меня не было. Мне впервые пришлось зубрить учебные формулировки. Этим происшествием жизнь впервые показала, как объяснимое, способное строиться на рассудительности, украло у меня, в какой-то мере, часть воображения. Учитель ведь, со своей точки зрения, был абсолютно прав. Его правота подтвеждалась школьными учебниками, и представить то, что какой-то мальчишка - пытается в буквах, то, что абстрактно мелькает, закрепленное их взаимосвязями, сложно. Да и самому мальчишке – тоже в повседневности.