Вечером игровой центр заполнен простыми зеваками - все по той причине, что время есть настоящее, а в настоящий момент я еду обратно к дому своему. А едущий обратно – не наблюдатель, он не узнает более того, от чего сбежал.

 

Я представляю себе, оставив глаза смотреть на что-то, что ускользает, тлеющее, как не выводи его в мысли, леплю собеседника – друга-человека, но не ради его здоровского простодушия, запоминающего всякого меня, а с тем, чтобы сидящий со мной – пусть и понарошный – рассудил: где же в моей жизни остается место скепсису. Разве в субботе? Разве вне ее?

 

«Но вот суббота прошла перед тобой, - говорю, -как если бы ты рассказал о себе, а не я, где стоило мне вспомнить об этом?» Какое слово износилось, продалось меньше, чем за грош, за полушку – оно мне не изветсно. А тебе? И теперь, пройдя за мной целое, скажи, видишь ли ты ту часть, от которой могло бы испортить оно впечатление о себе? Она ли из-за меня? Наоборот ли? Угадываю ли ее я, отыщещь ли, в конце концов, ее ты – мы обычные люди. Я и ты, мы, как и есть, живем, гуляем босяком, работаем, проезжая в вагоне к месту работы, размышляем, но все же никак не добираемся, не докапываемся до тех вещей, в сущности, от которых больше, чем от любой занозы, ощущаем колющее естество в самом сердце нашего человеческого, того самого одинакового, как во мне, так и в тебе. Ты, творение, первый человек, слышащий мой голос зовущий, будь ты во плоти, не оставил бы ты тогда меня, своего Бога, ибо обретшее жизнь и смерть по воле Творца, есть его творение, должным предписанно которому оставаться верным и своим же голосом прославить, а своими поступками обессмертить Создателя.

 

Ты равен мне, иначе бы не был мыслью моей, и ты Бог, а значит, видишь многое. Скажи же тогда, разве невежда тот и скептик, кто знает слишком, воочую заглядывает за горизонт, откуда идет настоящее для каждого, и знает о каждом поэтому, того, чего тот не понимает, пока не оказывается, стоя на горизонте, обреченным сделать шаг по ту или по противоположную сторону от него; такой человек удивлен, что его будущее так неожиданно сложено, что в прошлом он вовсе и не представлял, как оно даже для него станет роковым; он думает, что это Бог – владелец святого провидения и знающий всякое – столь неисповедим, как и пути, и станции на них, что удивление вырвется из груди его, оставляя смирение.

 

Но вот я – Бог твой, - и скажи, удивительнее ли то, что впереди тебя, или же настоящее, где я.

 

Зачем хочу я знать это от тебя? Потому что говорю, что удивление – реакция на обыденное. А к нему я не принадлежу; но и тоска со скукой – не мое. Пойми меня, свою мечту, то, что несбыточно. И прими без удивления и скуки. И я есть мечтаю Сильная, съедающая сердце, травмирующая разум, убивающая время, отчуждающая, вырывающая из действительности. Она заставляет отказаться от любви к ближнему, отдать ее мне. И тогда, все же, ты не обретешь и не приблизишь ее, мечту, данную во мне.

 

Но станет боль уже источаться из тебя. Словами станешь ты ранить, поступками – причинять разруху, мыслью – приносить смерть, и существо, на которое направишь ты их, неминуемо тут же желать будет избавиться от твоих слов, действий и мыслей. Вот в чем заключена реакция на чудо. Потом, исключительно потом, даже не к каждому случается прийти удивлению. Но, сокрее, ты посчитаешь, что дивишься не мечте, не чуду, а последствиям боли, однако, если решишься найти правду, то и она найдет тебя.

 

Зная, что я – Бог твой, мечта твоя, а голос в тебе – чудо явления моего, - ответь мне, как же так, Создатель твой есть скептик? И при этом все же создающий и творящий? Не верующий ни во что разве готов на привнесение в мир с собой жизни и смерти? Могло бы быть так, что мечта есть сомнение, что чудо стало бы объяснять себя чисто приземленными стечениями обстоятельств? Чего не дано, того нельзя помыслить, сколько не знай о нем. Чудо, мечта, творец не в состоянии стать своими противоположностями.

 

Друзьям и прочим может казаться чрезчур очевидным мой рассказ. В моем ответе они вправе найти то, к чему призываю тебя я – найти сомнение, усомниться в их радости. А, на самом-то деле, я охраняю их же мечту, дабы не путали они ее с обыденностью. Я – человек, живший мечтой, а при этом просто никак не обойтись без долгих сомнений, зная, что она недостижима, непомыслима. К сожалению, именно так, хоть кто-то и назовет такое положение вещей много-много красноречивее – другой стороной сомнений, тоже кажущейся нелицеприятной кое-кому, является та самая боль, зови ее как угодно. В ее власти сомневающиеся, как я. Им не доставить удовольствия, а поэтому они ценят тех, кто чудесным свойством своего сердца разгадает в них боль и не оттолкнет от себя. Таким верным друзьям я помогу узнать, когда встретят они свой горизонт, и научу, в какую сторону ступить от линии. Остальные – пусть удивляются, ведь к моменту этому им позабудится, как их предупреждали неоднократно.

 

Думаю, скажу вполне правильно, если замечу, что творящее и сотворимое пересекаются хотя бы однократно. Вот из чего можно обнаружить, что и существование каждого из них, есть ничто иное, как переход существующего с одного уровня в другой, а их смерть возможна, когда один из них откажется от другого.

 

Я до сих пор не смирился с тем, как исчез Кеичи.

 

Бог, как известно, имеет десять тайных имен. Моего имени он знать не мог. И с позиции святости имени, никто из нас не определен друг для друга. Но в моей жизни есть зерно, через которое прорастает она в его жизнь. Узнав меня, то, где я, как провел свой день, по корням того зерна некоторые, конечно же, узнают и то, кто он таков.