Случилось вот что.

 

Дедушка Женя никак не мог найти себе места и весь исстрадался.

 

Он звонит с этой сердечной болью в ЖЭК. Но там на звонок не отвечает ни один человечишко.

 

- Бестолковщина, ты! - кричит на телефон ветеран.

 

Что тут началось!

 

Он нарядился в свой пиджак с лацканами и пододел под него глаженную тельняжечку, да обул добротные штиблеты на босу ногу, а на голову - бейсболь, а на лицо - усы, а в усы - цигарку, а к цигарке - полфунта бывалой удали, и вышел вон из дому. А потом остановил тростью автобус и еще вежлив был с широкой кондукторшей, и вдобавок ехал молча, и не уснул за нею с храпом, а вышел самым первым, да ко всему этому - на нужной ему остановке, а у Храма - размашисто крестился, а у кустов - утвердительно помочился, а у ларька - перекусывал сочным пирожочком с ливером.

 

Но и ларек, и кусты стоят на храмовой площади, и когда налетел на него благовест, дедушка Женя вновь воодушевленно крестится пирожковой попкой, да знай себе шепчет: "Спаси и сохрани. В отца - лыси'ны. Спаси и сохрани. В отца - лыси'ны. Спаси и сохрани. В отца - лыси'ны", - прицокивая дрожжевым мякишем на нёбушке.

 

Но никак не находит себе места.

 

И возвращается в квартиру, и пьет много воды, чтобы пережить жирноту ливера, а потом как-то так ложится на диван, пришептывая: "Прости, Господи, дурь", - и большим пальцем находит такую какую-то щелку меж подушек, где прохладно и приятно, что, в результате - вот тебе на! - обнаруживает свое место.